– Панове! Только что в присутсвии свидетелей князь литовский Витовт сказал мне: «Наияснейший король и дорогой брат! Великое княжестко Литовское, власть над которым я получил из твоих рук, я возвращаю тебе». – Владислав Ягайло умолк, обвёл всех присутствующих строгим взглядом и только после этого закончил: – А потом власть и ключи от всех великокняжеских замков князь Витовт передал мне.
Едва король кончил говорить, как двери позади него открылись, и доверенный рыцарь внёс в зал огромное серебряное блюдо, на котором, словно блестящий металлический веер, лежали ключи. На какой-то миг кругом воцарилась оглушающая тишина, которая почти сразу оборвалась одобрительными выкриками, гомоном, радостными восклицаниями польских шляхтичей. На фоне такого восторга хмурые лица некоторых магнатов литовских стали ещё заметнее. Впрочем, не успели ещё все успокоиться, как маршалок[204] литовский Румпольд, который только что появился в зале, отыскал в толпе Монивида и, отведя его в сторону да вдобавок наклонившись к самому уху, прошептал:
– Быстрее в Вильно! Князь Свидригайло ждёт…
Монивиду не надо было повторять дважды. Воспользовашись общим возбуждением, он выскользнул во двор и, нарочно оставив своего приметного коня на виду, вывел аргамака из конюшни и, шагом проехав Трокский мост, спешно выбрался на Виленский шлях, а там – помчался таким галопом, что догнать его уже никто бы не смог.
За весь путь до Вильно Монивид только дважды дал коню отдых, и всё равно сильный степняк пронёс своего седока через Острую браму бодрой рысью. Аргамак не уменьшил ход и на улице Замковой, где его копыта отбивали чёткую дробь по проезду, выложенному вместо камня гладким кирпичом. Только на Замковой горе, где дорога начала круто подниматься вверх, конь наконец-то перешёл на шаг.
Монивид поднял голову и увидел словно придавленную чем-то сверху массивную шестиугольную башню Гедимина, центр Верхнего замка, под стенами которого сейчас пестрели разноцветные шатры, а рядом с ними можно было заметить воинов в кольчугах. Зато на замковом дворе, куда наконец-то добрался Монивид, бурлила толпа.
Появление всадника на утомлённом коне сразу привлекло общее внмание. Все, кто мог, мигом посбегались к воротам, а когда Монивида узнали, перед ним сам собой образовался долгий проход к дворцовым ступеням. Там, на крыльце, стояли князья руськи и магнаты литовские, а кругом теснилось множество вооружённой до зубов загоновой[205] шляхты.
Сам князь Свидригайло находился в окружении сторонников. Все, кто стоял тут, были в боевом облачении, панцирях, шлемах, и у каждого на боку висел рыцарский меч. Признаком, который чётко выделял среди них самого Свидригайла, был пышный плюмаж из страусиных перьев, развевашийся над поднятым забралом, украшая княжеский шлем.
Монивид остановил аргамака, спрыгнул с седла, и сразу кто-то заботливо принял у него из рук повод. Теперь, когда оставалоь только сообщить срочную новость, Монивид заколебался: одно дело – говорить где-то в закрытом покое, и совсем другое – объявить что-то чрезвычайное на виду у всех…
Обдумывая, каким образом увести князя во дворец, Монивид неспешно приблизился освобождённым для него проходом и остановился возле ступенек. Потом внимательно оглядел всех, кто стоял рядом со Свидригайлом, и, наконец, понял, что надежды на тайный разговор напрасны. Оставалось одно: придумать повод, позволявший переговорить с глазу на глаз.
Однако, лишая Монивида такой возможности, Свидригайло спросил:
– С чем прибыл, славный Монивид?
– У меня плохая новость, князь, – Монивид опустил голову и рубанул всё как есть: – Только что Витовт передал Литву королю Владиславу Ягайло…
Князья и магнаты, окружавшие Свидригайла, озабоченно переглянулись, а Остророг, который почему-то стоял в стороне, не выдержал:
– Неужели это правда?
– К сожалению, правда. – Монивид повернулся к Остророгу и заверил: – Я сам лично видел блюдо с ключами от великокняжеских замков.
На ступенях все стояли молча, и так длилось до тех пор, пока Нис не наклонился к Свидригайлу. Он тихо сказал:
– Время пришло, княже…
Свидригайло едва заметно кивнул и выразительно посмотрел на Остророга. В тот же миг из толпы раздался громкий выкрик:
– Витаем!.. Витаем!!.. Витаем[206] нашего князя Свидригайла!!!
Сразу же, словно по чьему-то тайному сигналу, толпа одобрительно загудела, послышались зажигательные выкрики, кто-то выхватил оружие, и Монивид чётко уяснил: у него на глазах происходит избрание нового великого князя Литовского…
* * *
Рыцарю Вильку из Заставцев было и страшно, и стыдно, и вообще паршиво. И не только потому, что сейчас он вынужден был верхом продираться до Сосновца едва заметными лесными тропами, где можно столкнуться и с разбойником, и зверем, а то и с лешим, который там, где-то далеко в чаще, время от времени напомнает о себе непонятными звуками. Вильк жалел, что с ним нет хотя бы верного Скочиляса. Последние события, которые в эти дни менялись с молниеносной скоростью, привели к тому, что Вильк то и дело раздражённо бил коня шпорами и вспоминал, вспоминал, вспоминал…
Всё началось с того самого мгновения, когда из-за деревьев к возку, где, снова потеряв сознание, лежал Шомоши, выскочили вооружённые враги. О, тогда Вильк показал себя настоящим рыцарем! Отчаянно обороняясь, он размахивал мечом и, как лев, кидался в бой, да так, что сначала никого не подпускал к возку. А вот потом…
Получив сильный удар по голове, Вильк сомлел, а когда очухался, увидел перед собой комтура крестоносцев, который, оглядев пленного с головы до ног, пренебрежительно кинул:
– Имя?
– Вильк… Вильк из Заставця! – с гордостью назвался шляхтич, и неожиданно отношение к нему изменилось.
Комтур сначала приказал перевязать раненого, а потом, почему-то улыбаясь, сообщил:
– Пан Вильк, отец пилигрим приветствует вас…
От таких слов у Вилька словно пелена спала с глаз. Это ж через его вынужденную откровенность отряд разгромлен, а лично он оказался в плену! В отчаянии, не зная, как быть дальше, Вильк охватил голову двумя руками и стал раскачиваться, но тут комтур порывисто ступил на шаг ближе и отчего-то хриплым голосом сказал:
– Пан Вильк… Я вижу у нас одинаковые перстни…
Сейчас Вильку было всё равно, у кого какие перстни, но новое отношение к себе он ощутил сразу. С лица комтура исчезла улыбка, и оно стало жестоко-злым. Теперь комтур уже не говорил, а рычал:
